Жак Лакан. Летурди, безумное кружение изречённого

ПРОДУКТЫ КАРТЕЛЕЙ

Оригинал текста доступен на сайте журнала Лакан-Паук: Лакан Ж. Летурди, безумное кружение изречённого // Лакан-Паук. № 1/3. 2024. С. 5-49.

Мы публикуем перевод первой половины текста Лакана Летурди, pastout. Надо сказать, что изначально на этот труд нас подстегнули сериал Александра Бронникова1 и переводческий энтузиазм Ольги Бронниковой. Александр начинает свое исследование с того самого места, на котором мы закончили этот кусочек перевода – Un peu de topologie vient maintenant… это примерно середина текста. Текст, томизирующийся [se thomme] таким образом на две части, указывает на место топологии как на причину, но и перспективу нашего движения, обнаруживая не только диахроническую составляющую структуры (публикуем половину, потому что столько успели), но и синхронию (топология еще появится, но она уже есть).

Это вполне соответствует движению Кристиана Фьеранса2, прочтение которого тоже вводит эту купюру. В его книге, представляющей собой развернутый комментарий к Летурди, есть два тура, два оборота, каждый из которых включает в себя четыре главы. Процитируем его резюме первого тура, где такой разрез обосновывается следующим образом:

Все это прояснится с помощью асферической топологии, где лента Мёбиуса предстанет не только поверхностью, но и купюрой (срединной), упраздняющей одностороннюю поверхность и делающей из нее двустороннюю. Таким образом, первая глава второго тура будет посвящена топологии. Демонстрируя парадоксальный характер pastout (купюра и поверхность), каждая из глав первого тура начнет движение по второму: означающее и логика станут топологией (1 глава); изречение получит новое прочтение в качестве дискурса аналитика (глава 2); отсутствие сексуальных отношений задаст структуру (глава 3); фаллическое функционирование воплотится в интерпретации (глава 4).

Как и Кормак Галлахер, сделавший один из английских переводов, мы заимствуем деление Фьеранса на главы и их имена. Его книга, француза и эрудита, знакомого с тонкостями языка и его грамматики, дала нам ряд подсказок в отношении некоторых выражений, которые мы не прочли бы без его помощи. Нельзя не упомянуть и имена двух других англоговорящих переводчиков — Энтони Чедвика и Джека Стоуна — чьи отдельные переводческие придумки и комментарии также оказались полезны для нашей работы.

И последняя, но, в действительности, отправная для нас референция, указывающая на еще одно направление для прочтения Летурди – это статья Жана-Мишеля Вапперо Чтение формул сексуации3, перевод которой мы опубликуем вместе со второй половиной статьи в одном из следующих выпусков Лакана-Паука. Вапперо идет путем, обратным движению Фьеранса, комментарии которого разрастаются вширь и могли бы, как кажется, занять и больше, чем одну книгу, т.к. их предметом является сгущение, свойственное неологизмам, понятиям и выражениям, требующим работы по распаковке заложенного в них смысла. Вапперо не занят смыслом, его объект записан Лаканом на языке математики. Формулы сексуации позволяют осуществлять прочтение текста Лакана через язык не только топологии и логики, но и язык теории множеств, без изучения которого прочитать написанное не представляется возможным. Способность осуществлять перевод между этими языками и является целью данного движения.

Авторы перевода приглашают всех желающих присылать свои комментарии, дополнения и размышления по адресу:

lacan.araignee54@gmail.com

Перевод осуществлялся по тексту Лакана, опубликованному в 1973 году в 4 номере журнала Scilicet. Деление на абзацы соответствует оригинальному. Деление на туры и на главы, добавленное для упрощения задачи по ориентированию в тексте, заимствовано из книги Кристиана Фьеранса Lecture de L’Étourdit. Также в русской части некоторые слова дополнительно выделены курсивом и цветом.

Комментарии на полях и дополнительные комментарии в конце сделаны переводчиками.

Внося свой вклад в 50-ый день рождения Госпиталя Анри-Русселя, где моим последователям и мне было дозволено производить работу, которую, как я покажу, надо было еще суметь проделать — речь о представлении больных — я отдаю дань уважения Д-ру Домезону, который дал мне на то своё одобрение. Последующее если и представляет какой-то интерес, то лишь, как я привык, со стороны адресата: моя речь в Святой Анне, где я говорил, подумать только, почти столько же по времени, как и в Анри-Руссель, была вакуолью, сохраняющей на каждом своем этапе ценность того письма, которое, как я говорю, всегда приходит именно туда, куда должно было прийти.

Я начинаю с крох, конечно, не философских, ведь это то, что осталось от моего семинара этого года4 (в Университете Париж I), и может послужить комментарием к нему. 

Отношения означивания и смысл

Там я дважды написал на доске (и третий раз в Милане, где я был проездом и сделал написанное эдаким вымпелом своего короткого сообщения, посвященного «психоаналитическому дискурсу») эти две фразы:

Изрекай остается забытым за тем, что изрекается в том, что слышится.

Это высказывание, которое предстает в форме утверждения, имеющего вид  универсального суждения, на деле является модальным, относящимся к существованию: субжонктив, модулирующий его подлежащее, об этом свидетельствует.

Если расположения моей аудитории достаточно для того, чтобы мой устный сюда вклад заслуживал названия семинара, и если я всё ещё от этих фраз не отказался, это потому что посредством их отношения к значению я хотел показать, какой смысл они обретают в психоаналитическом дискурсе. Указанная оппозиция (смысла и значения — прим. пер.) будет дальше рассмотрена более внимательно.

Я напоминаю, что именно посредством логики психоаналитический дискурс касается Реального, встречая его как невозможное, и потому именно этот дискурс позволяет ей (логике — прим. пер.) обрести окончательное могущество: стать наукой, как я сказал, Реального. Да простят меня те, кто, имея интерес к этой теме, сами того не ведают. Начни я снова сюсюкаться с ними, пришлось бы им учиться на ошибках последующих вскоре событий.

Значение, будучи грамматическим, прежде всего подтверждает, что вторая фраза опирается на первую, делая её своим субъектом в форме частного суждения. Она говорит: это высказано [cet énoncé], а затем квалифицирует сие высказывание как утвердительное, позиционируя его как истинное и подтверждая это тем, что оно имеет форму так называемого универсального суждения в логике: всякий раз изречение [dire] остается забытым за изречённым [dit].

Но посредством антитезы, то бишь, в той же плоскости, она (вторая фраза — прим. пер.) разоблачает её (первой фразы — прим. пер.) кажимость во втором такте: подтверждая это тем, что её субъект является модальным, и доказывая это тем, что он модулируется грамматически как: изрекай [qu’on dise]5. То, о чем она напоминает —  не столько касается памяти, сколько существования.

Таким образом, первая фраза не находится в той же тетической плоскости истины, заверенной первым тактом второго утверждения, как обычно, с помощью тавтологий (здесь двух). То, о чём здесь напоминается, так это то, что её акт высказывания [énonciation] — это момент существования [d’existence], который, будучи расположенным в дискурсе, «вне-существует» [ex-siste] по отношению к истине.

Давайте признаем здесь способ, которым производится необходимое: в хорошей логике, той, которая выбирает свои способы действия, исходя из того, к чему она обращается — а именно, к невозможному, настолько же незначительному [modique], насколько, с этого момента, неудобному [incommode] — где для того, чтобы изречённое было истинным, оно нуждается в том, чтобы оно было сказано, то есть, чтобы присутствовало изречение. 

В этом-то грамматика и измеряет силу и слабость логик, изолированных от неё, чтобы своим субжонктивом их расколоть, собрать вместе и, посредством торения, обнаружить их могущество. 

Повторю ещё раз, «нет метаязыка», такого, чтобы любая из логик, которая носит название пропозициональной, могла бы использовать в качестве костыля [béquille] (пусть каждая остается с её собственной неустойчивостью [imbécillité]),  и если кто-то думает обнаружить его в моей приведённой выше отсылке к дискурсу, я опровергну это тем фактом, что фраза, которая, как представляется, является объектом для второй, не в меньшей степени к ней самой применима. 

Ибо желание изрекать [qu’on la dise] второй фразы остаётся забытым за изречённым ей. И это тем более удивительно, чем более неуклонно она стремится утверждать, вплоть до тавтологии выдвинутых ей доказательств — разоблачая в первой фразе её кажимость, она располагает своё собственное изречение как несуществующее, поскольку, оспаривая первую фразу как ту, что изрекает истину, в соответствие её изречению она ставит существование, но не потому, что она заставляет это изречение существовать, ведь только она сама его именует, а поскольку она отрицает его истину, не говоря об этом.

При расширении этого процесса рождается моя собственная формула, что нет такого универсального, которое не должно было бы ограничивать себя существованием, его отрицающим. Так и расхожее «все люди смертны» не произносится из ниоткуда [de nulle part]. Оно восходит к логике, а именно к логике философии, которая притворяется ниоткудашной [nullibiquité]6, дабы создать алиби в отношении того, что я называю дискурсом господина.

Между тем, изречение обретает свой смысл не из этого единственного дискурса, а из того места, — того, что я обозначаю как кажимость — где вращаются другие (дискурсы). 

Это место не для всех, оно по отношению к ним вне-существует, и именно оттуда хоммологизируется [s’hommologue]7, что все смертны. Они могут быть таковыми только все, так как к смерти они приговариваются из этого места, — нужно, чтобы оно было для всех, так как речь здесь идет о бдении за чудом [veille à la merveille] всеобщего блага. В особенности, когда то, что бдит [veille], принимает вид [fait semblant] господского означающего или знания. Отсюда и берётся ритурнель философской логики.

Поэтому нет такого универсального, которое не сводилось бы к возможному. Даже смерть, ибо артикулируется она только из точки этой кощеевой иглы [la pointe]. Какой бы универсальной её ни полагали, она всегда остаётся только возможной. Пусть смягчение закона, к которому приводит то, что он утверждается как сформулированный из ниоткуда, то есть, как безосновательный, ещё больше указывает на то, откуда исходит его изречение.

Прежде чем подвергнуть анализу преимущество такого взгляда, давайте вынесем оправдательный приговор нашим фразами, отметив, что «в том, что слышится» первой фразы связано одной ветвью с вне-существованием того, что «остаётся забытым» [reste oublié] во второй фразе, а другой ветвью с «тем, что изрекается», которое вторая фраза разоблачает, укрывая собой этот остаток [reste].

Здесь я мимоходом отмечаю провал «трансформационной» попытки создать логику, прибегнув к глубокой структуре, которая представляла бы собой дерево из нескольких этажей.

Изречение Фрейда

И я возвращаюсь к смыслу, чтобы напомнить об усилии, необходимом философии, — последнем усилии, способном спасти её честь там, где она не отстаёт от жизни, там, где аналитик отсутствует — чтобы увидеть, какими средствами она пользуется изо дня в день: лучшее прикрытие — это разоблачение, а истина ‘Aλήθεια = Verborgenheit8.

Таким образом, я не изменяю братству, учреждённому этим изречением, поскольку я повторяю его не иначе, как из практики, которая, располагаясь со стороны другого дискурса, делает его неопровержимым.

Тем, кто слушает меня… или того хуже [ou pire], этот экзерсис лишь подтвердил в своё время логику, которая связывает в анализе кастрацию и Эдипа.

Фрейд ставит нас на путь, где отсутствие-смысла [l’ab-sens] обозначает пол: именно в раздувании этого смысло-отсутствия-пола [sens-absexe]9 разворачивается топология, где слово совершает разрез. 

Исходя из выражения: «оно не обходится без изречения» [ça ne va pas sans dire], можно увидеть, что это применимо ко многим вещам, даже к большинству, в том числе, к фрейдовской вещи, той, которую я располагаю на месте изречённого истины.

Не обходится без…, следовательно, нуждается в паре или, как говорят, «…два сапога пара».

Изречённое, таким образом, не обходится без изречения. Но если изречённое всегда располагает себя как истину, даже если никогда не выходит за пределы полу-изречённого [midit] (как я выражаюсь), изречение присоединяется к нему только как вне-существующее в нём, то есть, не в качестве изреч-мерения [dit-mension] истины. 

Легко ощутить это в дискурсе математики, где изречённое постоянно обновляется скорее прибегая к субъекту изречения, чем к некой реальности, даже если это изречение подводит итог строго логической последовательности, которую оно подразумевает в качестве изречённого. 

Чтобы к этому подступиться, не обязательно говорить о Канторе. Начинается оно с Евклида.

Если я обратился в этом году к первому, то есть, к теории множеств, то только для того, чтоб сообщить о чудесном расцвете, который, отделяя в логике неполноту от противоречивости, недоказуемое от опровержимого, и даже добавляя к этому неразрешимое, не имея возможности избавить себя от доказуемости, сталкивает нас лицом к лицу со стеной невозможного, где исключается «это не оно!», как первый вопль в обращении к реальному.

Я сказал дискурс математики. Не её язык. Надо иметь это в виду, когда я вновь вернусь к бессознательному, структурированному как язык, как я всегда говорил. Ибо именно в анализе оно организуется в дискурс.

Остаётся отметить, что математик со своим языком испытывает ту же сложность, что и мы с бессознательным, это характеризуется следующей мыслью: он не знает, о чем говорит, даже если хочет убедиться в истинности сказанного (Рассел)10.

Будучи языком, наиболее подходящим для научного дискурса, математика — это наука без совести, обещанная стариной Рабле, для которого философ11 лишь может оставаться непроходимым глупцом: «весёлая наука» охотно предполагает «гибель души» [ruine de l’âme]12. 

Что, конечно, позволяет выживать неврозу.

Имея это в виду, изречение проявляет себя, ускользая от изречённого. Но заверить эту привилегию оно может лишь будучи сформулированным в «решительном нет» [dire que non], если понимать данное высказывание с точки зрения смысла: главное здесь — содержимое, а не противоречие; ответ, а не воспроизведение в отрицании; отказ, а не исправление. 

Ответить таким образом — значит отсрочить то истинное, что есть в изречении.  Так резкий дневной свет высвечивает то, что аналитический дискурс привносит в другие, раскрывая в них места модальности, которыми их кружение достигается. 

Если бы я метафоризировал, то назвал бы инцестом отношения, которые истина поддерживает с Реальным. Изречение исходит оттуда, где оно ей распоряжается. 

Но разве не может изречение говорить прямо как есть?

Сказать прямо как есть — пустой звук для вас, мои дорогие воспитанники больничной дежурки [salle de garde]13, ведь потому вас так и называют, что вы тщательно охраняете то, что могло бы не понравиться вашему начальству, в которое вы так метите (кем бы оно ни являлось). 

Сказать прямо как есть — долгое время это воспитывало в вас подходящих людей для данной профессии, профессии, которая ныне неустанно сопровождает вас лишь своей пустотой: врач выражает своё мнение и производит заключения насчет того, что и как есть, в любом возрасте и в любой точке земного шара. Однако начало берётся исходя из того, что как есть представляет интерес лишь в том случае, когда оно должно быть предотвращено. 

Отдавая себе отчёт, что в определенный момент история редуцировала эту сакральную функцию, я понимаю ваше беспокойство. Вы даже больше не сможете  — теперь уж не время — сыграть философа, который был последней шкуркой, когда, прислуживая императорам и принцам, выживали врачи (почитайте Фернеля).

Знайте, однако, что анализ и имеет отношение к другой сигле — она для вас соблазнительна, это понятно — об этом я свидетельствую в первую очередь.

Я говорю так, потому что именно сие было доказано всеми без исключения моими «денди», как я их называл: выбор того или иного аналитика из их стана лишает возможности получить малейший доступ к изречению Фрейда, форклюзирует его. 

Дело в том, что никакое образование аналитика немыслимо вне поддержания упомянутого изречения, и что Фрейд, не измыслив аналитического дискурса, то бишь связи, которая могла бы поддерживать психоаналитические общества, отличил их от иных дискурсов, которые обязательным образом баррируют его изречение.

Вот это-то моё написанное и демонстрирует.

Нет никаких сексуальных отношений между полами

Изречение Фрейда проистекает из логики, которая берёт в качестве своего источника изречённое бессознательного. Именно потому, что Фрейд открыл это изречённое, оно вне-существует. 

Необходимо таким образом восстановить данное изречение, дабы дискурс формировался исходя из анализа (о чем я и забочусь), и дабы он заверял своё существование исходя из опыта.

Мы не можем вести речь об изречении с позиции истины, поскольку истина всегда полу-изречена [midit], должным образом порезана, но то, что изречённое оказывается таким образом мидинеткой14, полуизреченным (этот глагол спрягается в обратном порядке: ты размышляешь [tu médites], я злословлю [je médis]), обретает смысл только с этим изречением. 

Это изречение несвободно, оно производится, подменяя собой другие, приходящие из остальных дискурсов. Лишь завершаясь в анализе (см. мою Радиофонию, номер журнала прямо перед текущим, а-периодичным), их кружение (дискурсов — прим. пер.) определяет места, очерчивающие изречение.

Они очерчивают его как Реальное, то есть как нечто, имеющее отношение к невозможному, заявляющему о себе так:
сексуальных отношений между полами не существует.

Исходя из этого предполагается, что об отношениях «как таковых» только и можно, что высказаться, и что Реальное таким образом поверяется лишь за счет предела, который подтверждается, обнаруживая себя в логических следствиях этого высказывания.

Вот непосредственный предел того, что «не» [n’y a] не устанавливает  никаких отношений [rapport] в рамках высказывания.

Таким образом, нет логического следствия, такого, которое нельзя было бы  подвергнуть отрицанию [niable], но которого было бы недостаточно, чтобы послужить опорой для какого-либо отрицания вообще: только изречение, которого нет [nya]15. 

Отрицание [nia] привносит сюда всего лишь за счет омофонии то, что именно здесь требуется, из-за прошедшей формы французского глагола, не отсылающей ни к какому существованию в настоящем, чтобы указать, что нет-и-следа [nya la trace]. 

Но о чем идет речь? Об отношениях мужчины и женщины — как раз потому, что, как обитатели языка, они могли бы обладать способностью об этих отношениях высказаться.

Является ли отсутствие этих отношений тем, что изгоняет их в стабильное жилище [stabitat]? 

Потому ли они так лабильны [labiter]16, что эти отношения всегда запрещены или, будучи сказаны между строк, обитают там?

Это не вопрос: скорее ответ, и ответ, который его (вопрос — прим. пер.) поддерживает — будучи тем, что заставляет его повторяться, — это Реальное.

Давайте признаем его — там, где оно есть. Незачем возвращать к Великому потопу, ведь он уже является платой за отношения женщины с ангелами.

Проиллюстрируем, тем не менее, эту функцию ответа притчей [apologue]: logue истощён [abois] психологом [psychologue], а душа лает в отчаянии [aboi], где среди прочего звучит маленькая а, л(а)й [(a)boi].

Беда в том, что психологи, поскольку они поддерживают свою область только теологией, хотят, чтобы психическое было нормальным, что в результате и служит им средством для того, что могло бы его, психическое, подавить. 

В частности речь о Innenwelt и Umwelt, хотя было бы лучше позаботиться о человеческом мире [l’homme-volte], закручивающем лабиринт, из которого человеку [l’homme] не выбраться. 

Пара стимул-реакция [stimulus-réponse] подтверждает их изобретения. Называть реакцией то, что позволяет индивиду оставаться в живых — превосходный ход, но тот факт, что это быстро и плохо заканчивается, открывает вопрос, который решается тем, что, производя индивида, жизнь воспроизводит и вопрос, в том смысле, что вопрос повторяется в своей поломке [se ré-pète].

Именно это открывается бессознательным, которое с этого момента заверяется в качестве реакции [réponse], постольку, поскольку теперь она выступает стимулом. 

И посредством этого, чем бы это ни было, психолог вынужден ввести в закруживающийся человеческий мир [l’homme-volte] повторение [répétition], которое, как известно, производится бессознательным.

Жизнь, без сомнения, воспроизводит, Бог знает что и почему. Но ответ делает необходимым вопрос лишь там, где нет отношений, способных поддержать воспроизводство жизни.

Они способны лишь позволить бессознательному сформулировать: «Как человек воспроизводит себя?»17, в чем и заключается вопрос. 

— «Воспроизводя вопрос» — вот ответ, или «заставляя тебя говорить», другими словами, заставляя того, у кого есть бессознательное, вне-существовать.

Исходя из этого, нам следует различать два универсальных, два tous, достаточно непротиворечивых, чтобы разделить говорящих, — которые, будучи множественными, верят в собственное бытие — на две половинки, не спутывающиеся слишком сильно в повторении коитуса [coïtération], когда это с ними случается.

Половинка [moitié] на французском означает отношение с Я [moi], пол-курицы, открывшейся для меня в первой прочитанной книге, также явившей для меня впервые расщепление субъекта. 

Тело говорящих является субъектом, подлежащим разделению собственными органами, чего достаточно, чтобы найти для них функцию. Иногда на это потребуются века: для крайней плоти — обрезание, аппендиксу же пришлось столетиями ждать ответа со стороны хирургии. 

Вот так, исходя из аналитического дискурса, сам орган становится означающим. О котором можно сказать, что он обособляет себя в реальности телесного как приманка, функционируя там (функция делегируется органу самим дискурсом):

а) в качестве кожных придатков, по причине благостного их свойства сменяться, которое акцентируется способностью к напряжению, 

б) чтобы стать силком — вот тут-то последний акцент вносит свой вклад — в разного рода промыслах, ненасытных в своих речах, чем и затыкается несуществование сексуальных отношений.

Мы понимаем, даже при таком способе отступления, конечно, орган, будучи, скажем так, «капиталом» мужской особи, заставляет её, мужскую особь, посредством изречённого копуляции, ухватить глагол в его активности. Точно также его, органа, разные названия, в используемом мною языке, довольно симптоматично феминизируются.

Не стоит однако тут заблуждаться: по причине функции, которую он выполняет в дискурсе, орган и переходит в означающее. Означающее может служить для разных вещей, прямо как орган, но не для одних и тех же. Касательно кастрации, к примеру, если она наличествует, она не имеет (к счастью, как правило) тех же последствий, как если бы то же самое проделали с органом. Касательно функции приманки, если орган предлагает себя в качестве рыболовного крючка для ненасытностей, о коих мы только что говорили, скажем так: о женских истоках [d’origyne]18, означающем, которое напротив есть рыба, заглатывающая то, что необходимо для поддержания дискурсов.  

Этот орган, перешедший в означающее, опустошает место, откуда производится эффект на говорящего, давайте проследуем за ним в том, что он сам о себе мыслит: существую [être], сексуальных отношений не существует. 

Нынешнее состояние дискурсов, питающихся, следовательно, этими существованиями [êtres], располагается исходя из сего факта несуществования, из невозможного, того, что не может высказаться, которое всё же, будучи стянутым всем сказанным, выдает себя за реальное.

Изречение Фрейда, расположенное таким образом и обоснованное, в первую очередь, всем изречённым  им, что доказывает сказанное мной и подтверждается затуханием и застоем в поле аналитического опыта, мною изобличаемом, будет развиваться из обновления [ressortie] аналитического дискурса, над чем я и работаю, поскольку, хоть и без достаточных на то ресурсов [ressource], поскольку это область моей юрисдикции [ressort]19.

В этой неразберихе, где паразит-организм, который Фрейд привил своему изречению, сам в свою очередь делает прививку изречённому, не столь просто читателю разыскать смысл, как кошке отыскать своих котят. 

Путаница оказывается непреодолимой из-за того, что сюда пришпилено со стороны кастрации, из-за переходов, через которые любовь сообщается с инцестом, из-за отцовской функции, из-за мифа, в котором Эдипов комплекс удваивается комедией говорливого Отцангутанга.

Вам известно, что в течение десяти лет я старался создать французский регулярный садик сообразно тем путям, которых Фрейд первым придерживался в своем чертеже. Всегда можно было заметить, сколь переплетенными они были для любого, кто хотел извлечь из этого чертежа ясное понимание того, что же восполняет сексуальные отношения.

Всё ещё было необходимо пролить свет на различие между Символическим, Воображаемым и Реальным: чтоб идентификация с мужской половинкой и женской половинкой — а это, как я только что упомянул, удел господства Я — не была спутана с их отношениями.

Достаточно того, чтобы удел Я, как и удел фаллоса — в этих моих рассуждениях вы были столь добры, чтобы за мной по наитию следовать — были артикулированы в языке, дабы стать уделом субъекта и перестать быть единственно достоянием Воображаемого. Нелишне напомнить, что именно с 1956 года всё это можно было бы считать само собой разумеющимся, если бы существовало согласие вокруг аналитического дискурса.

Ибо именно в Вопросе, предваряющем из моего Написанного, который должен был быть прочитан как ответ, данный в восприятии [​​perçu] психотика, я ввожу Имя Отца [Nom-du-Père], как раз в тех зонах (в этой статье на схеме), сообразно которым оно позволяет упорядочить сам психоз, мы можем оценить силу его могущества. 

С учетом явленного нам опыта, нет ничего чрезмерного в том, чтобы поставить во главе бытия фаллосом или обладания фаллосом (см. моё Bedeutung в Написанном) функцию, восполняющую сексуальные отношения.

Отсюда возможная запись (на уровне значения, где возможное является основанием, лейбницианским) этой функции Фx, на которую существа будут отвечать своим способом, занимая место аргумента и оттуда ведя аргументацию. Такой артикуляции функции в качестве пропозиции мы обязаны Фреге.

Только в порядке дополнения, которое я привожу выше касательно любой позиции универсального как такового, необходимо, чтобы в некой точке дискурса существование, как говорится, записывалось в качестве противопоставления фаллической функции, так чтобы её позиционирование было «возможно», с помощью того немногого, что позволяет ей претендовать на существование.

Именно эта логика резюмирует всё, что касается комплекса Эдипа.

Фаллическая функция и формулы сексуации

Таким образом, всё это можно обосновать, развивая то, исходя из чего я выдвигаю логическую корреляцию двух формул, математически записанных как  Vx Фх и Ex ㄱФх:

первая Vx Фх: для всех x осуществляется Фx, может принимать вид V,  записывающий значение истины; это находит воплощение в аналитическом дискурсе, где практика состоит в том, чтобы произвести смысл, где что-то «имеется в виду» [veut dire], с помощью чего каждый субъект как таковой — именно это поставлено на карту в этом дискурсе — вписывается в фаллическую функцию, чтобы парировать абсансу сексуальных отношений (практика производства смысла есть не что иное, как способ отнестись к этому аб-сансу);

вторая Ex ㄱФх: есть исключительный случай, знакомый в математике (аргумент x = 0 в экспоненциальной функции I/χ), случай, когда существует x, который не удовлетворяет функции Фx, то есть не работает, исключен по факту.

Именно отсюда я спрягаю всех универсального суждения, более модифицированного, чем можно себе представить, в кванторе длявсех [pourtout], с существует один, составляющих пару кванторов, и есть различие между этим и тем, что подразумевает Аристотель под частным. Я спрягаю их, исходя из того факта, что существует один, о котором идет речь, создающий однако предел длявсех, он утверждает или подтвержает их (что уже не соответствует аристотелевской поговорке о противоречивости20).

Причина этого в том, что аналитический дискурс кон-центрирует [con-cerne21] субъекта, который, в качестве эффекта значения, является ответом на Реальное. Об этом сказал я 11 апреля 56 года, восстановив текст цитаты об а-семантическом означающем, это для тех людей, кто, чувствуя себя призванными выполнить функцию отброса, мог бы этим заинтересоваться. 

Торение22 пути точно не даётся тому, кто вышел из университетского дискурса, отклонение в эту герменевтическую, даже семиологическую струю. На что я соизволил бы им ответить так: она теперь струится из каждого угла, по причине ошибки психоанализа, размещающего в ней собственную деонтологию.

То, что я утверждаю существование субъекта, размещая его, исходя из решительно сказанного нет [dire que non] пропозициональной функции Фх, подразумевает, что оно записывается, исходя из квантора, от которого эта функция оказывается отрезанной, поскольку в этот момент она не имеет значения, которое мы могли бы зафиксировать как истинное — что не говорит об ошибке — ложь только слышится как falsus, как то, что провалилось, как я уже подчеркивал.

В классической логике, если мы о ней говорим, ложь воспринимается только как изнанка истины, в то же время она указывает на её место.

За сим справедливо писать вслед за мной: Ex ㄱ Фх. Тот единственный, кто существует — это субъект, предполагаемый, исходя из того, что фаллическая функция была бы из него изъята. Это просто безнадёжный способ получить доступ к сексуальным отношениям, синкопа функции, поддерживающей себя лишь в форме кажимости [d’y sembler], внезапного так сказать осаждения [de s’y embler]; недостаточно просто учредить эти отношения, но, наоборот, необходимо непротиворечиво завершить дополнение, которое эта функция производит — путём установления предела, при котором кажимое [semblant] больше не предстаёт ничем иным, как исчезновением благопристойного смысла [dé-sens].

Нечем, следовательно, оперировать, кроме как экивокальностью означающего или же лукавством, посредством обращения к которому аб-санс отношений будет закупорен в точке, где функция остаётся подвешенной.

Именно исчезновение смысла, разместив под титром кастрации, я обозначил как Символическое в 56 году (в начале академического года: объектное отношение, фрейдовские структуры: об этом есть некоторые записи), в отличие от воображаемой фрустрации и реального лишения.

Субъект уже обнаруживает себя там предполагаемым, не иначе как схватываемым из контекста, который Шребер, с помощью Фрейда, предоставил мне исчерпывающе истощающим его психозом.

Именно здесь Имя Отца, действуя в качестве плацдарма для высадки, стало, согласно традиции, уполномоченным лицом.

Реальное сего плацдарма, где выбрасывается на берег кажимое, «реализует» бессомненно отношения, в которых кажимое исполняет роль восполнения, но это не более, чем фантазм поддерживает нашу реальность, и не менее, потому что она дана нам вся, с точностью до пяти чувств, если угодно. 

Кастрация фактически повторяет связь с отцом, что в любой речи отсылает к вирильности. Таким образом, существует два изреч-мерения длявсехмужчин: изреч-мерение дискурса, в котором оно длявсехничает, и изреч-мерение мест, в которых оно томизируется.

Психоаналитический дискурс вдохновляется изречением Фрейда, исходящим прежде всего из второй топики, и из устоявшихся приличий [décence], приглашающих начинать с тех, кому биологическая наследственность щедро дарует кажимость. Случай, который, видимо, не должен наспех сводиться к тому, чтобы формулироваться как sex ratio вида, которое кажется стабильным, без возможности узнать почему: они составляют половинку, к счастливому несчастью [mâle heur] для меня, мужчины.

Места, где происходит этот томаж, определяются созданием смысла кажимого — а через него истиной того, что не существует отношений, — и наслаждением, которое оказалось восполнением на этом месте, — а также, конечно, продуктом их композиции, эффектом, называемом (моими усилиями) прибавочным наслаждением. 

Бессомненно, привилегию этих изящных аллей можно было бы добыть путём дележа дивидендов более рациональным путем, нежели посредством игры в орёл или решку (сообразно распределению sex ratio), ежели бы она не доказывалась из другого измерения, из которого томаж длявсехничает, что как раз ухудшает ситуацию.

Кажимость удачи для одной половинки подтверждается [s’avère] по сути строго обратным [inverse] порядком по отношению к импликации, наделяющей её, половинку, определённой ролью в дискурсах. 

В доказательстве этого, я ограничусь тем, что орган сам страдает от этого. Дело не только в том, что этот томаж или домаж23 a priori производит субъекта в изречении его родителей, ведь для девочки ситуация может быть хуже [pire].

Выходит, что чем больше он оказывается захвачен24 (happiness как это называют в США) a posteriori ожидающих его дискурсов, тем больше у органа оказывается дел.  

Расхожее мнение обвиняет его в эмоциональности… Ах! Не мог ли бы он быть лучше выдрессирован, то есть воспитан. К этому можно стремиться вечно.

Это ясно демонстрируется нам в Сатириконе25, что быть тем, кому приказывают, кого даже умоляют, существовать под надзором с самых ранних лет, быть изучаемым in vitro, это ничего не меняет в его настроениях, ошибочно возлагать ответственность на его природу, когда, напротив, он попросту недоволен тем, что его принуждают к речи, о которую он как раз и оступается. Чтобы укротить его, лучше было заиметь эту топологию, из которой черпаются его добродетели, и о которой я рассказывал каждому, кто желал услышать меня, пока длились закулисные интриги, имевшие целью заставить меня замолчать (год 61-62, посвященный идентификации). Я изобразил это в виде кросс-кэпа, или митры, как его еще называют… Неудивительно, что епископы раздражённо натягивают её на себя.

Следует сказать, что ничего нельзя сделать, если нам не известно ни о циркулярном разрезе — о чём? что это такое? — ни даже о поверхности, от пространства нечего отделять — то что не понятно, каким образом он распадается на части.

Речь о структуре, другими словами о том, чему нельзя научиться на практике. Знающие сие понимают, что это стало известно совсем недавно. Да, но каким образом [mais comment]? — Вот так: через незнание [mecomment].

И действительно, с пристрастного взгляда сей функции становится особо заметна ублюдочность органодинамизма, даже больше, чем откуда-либо ещё. Верим ли мы, что именно через сам этот орган Вечная Женственность влечёт ввысь, и что он работает лучше (или хуже), потому что костный мозг освобождает его от означивания?

Я адресую эту речь старым добрым временам больничной дежурки, которая, теряясь во всём этом, признает, что её бордельно-беспорядочная репутация поддерживается лишь распеваемыми там песенками. 

Фикция и песнь речи и языка — но неужели они, мальчики и девочки, не могли позволить себе пойти против дозволяющих господ-отцов [Permaîtres], чьи морщины они, надо сказать, уже унаследовали. Неужели не могли они пройти двести шагов и попасть в то место, где я вещал на протяжении десяти лет. Но ни один из тех, кому я был воспрещен, не сделал этого.

В конце концов, кто знает? У глупости [bêtise]26 есть свои непостижимые пути. И если психоанализ её продвигает, то, как я слышал — в Анри-Руссель меня уверяли — от этого больше пользы, чем вреда. 

Давайте сделаем вывод, что где-то при раздаче карт произошла ошибка. Эдип — это то, что я говорю, а не то, что полагают. 

По причине этого скольжения, которое Фрейд не мог не упомянуть — в универсальном скрещивания тех видов, где оно говорит, то есть казалось бы в плодотворном поддержании sex ratio (половинка-к-половинке) среди тех, кто образует большинство при кровосмешении —, значение, которое он обнаружил для органа в среде его носителей, имеет универсальный характер. 

Любопытно, что столь сильно подчеркиваемое Фрейдом признание бисексуальности органов тела (где, к тому же, отсутствует хромосомная сексуальность), не привело его к обнаружению покрывающей функции фаллоса по отношению к зародышу. 

Однако его длявсешность подтверждает истинность, исходя из мифа, созданного Фрейдом в Тотем и табу, менее достоверного, нежели библейский, хоть и несущего на себе его отпечаток, чтобы поведать об извращенных путях, по которым движется сексуальный акт там, где оно говорит.

Давайте предположим, что, если существует биологическая черта [trace] длявсех, это всё потому, что лишь раса [d’race] может претерпевать томизирование, и что есть пустое место [qu’dale]27, которое длявсешничает.

Позвольте мне объясниться: раса, о которой я веду речь, это не то же, что антропология так называемой физиологии полагает, сие Гегель хорошо обозначил, говоря о черепе. Такое понимание заслуживает того, чтобы, спустя долгое время после Лафатера и Галля, он обнаружил самое тяжелое из собственных замерений.

Ибо не там, как мы видим из гротескной попытки основать так называемый Третий Рейх, не там складывается любая раса (как, в частности, и этот упомянутый расизм).

Она складывается в соответствие со способом, в котором символические места воспроизводятся в порядке дискурса, те самые места, из которых увековечивается раса господ и, не в меньшей степени, рабов, педантов, в ответ которым есть и педики, а также скучающие ученые [scients], на которых я обращу внимание тех, кто не может обойтись без отбросов [sciés]. 

Посему я окончательно порываю со временами серважа [cervage]28, с варварами, отвергнутыми там, где обосновались греки, с этнографией первобытных культур и с обращением к элементарным структурам, чтобы разобраться с расизмом дискурсов en action.

Я бы предпочел полагаться на тот факт, относительно рас, который кажется нам наиболее достоверным, я о достижениях в области растениеводства или даже разведения животных, которые, вследствие нашей доместикации и искусных приемов, обитают в дискурсе: эти человеческие расы поддерживают те же принципы, что и собаки с лошадьми.

И это подводит к мысли о том, что аналитический дискурс длявсешничает тут обратным образом, что в свою очередь можно помыслить как то, что он замыкает на Реальном свою петлю. 

Ведь именно в нём аналитик и должен быть проанализирован в первую очередь, поскольку, как мы знаем, именно в таком порядке пролегает траса его карьеры. Анализант, пусть он и обязан этим именованием только лишь мне (но с какой скоростью ветра разнеслась весть о том, как можно преуспеть в том, чтобы оказаться на этом месте), анализант — это действительно тот, чья служба [cervice] (о времена больничной дежурки), то бишь согнутая шея, должна была расправиться.

Мы до сих пор следовали за мыслью Фрейда в том, что выражается в сексуальной функции из длявсешности, но всё ещё оставаясь на стороне одной из тех двух половинок, которые Фрейд мерит одним и тем же туазом29, относя их к одинаковым изреч-мерениям.

Такое перенесение в другого вполне свидетельствует о том, что тут есть от аб-санса сексуальных отношений. Даже правильнее будет назвать это принуждением к аб-сансу.  

Это, по сути, камень преткновения психоаналитического дискурса, сего достаточно, чтобы сказать, как именно складываются дела в Сообществе, которое его поддерживает, что эта проблема переводится в разряд задушенных на корню средь белого дня, если можно так выразиться.

Вплоть до того, что требуется сдвинуть горы, дабы вернуться к ушедшим в прошлое дискуссиям 30-х годов, для того, конечно, чтобы удостовериться, что мысль Карен Хорни, Элен Дойч, Эрнста Джонса и других вступает в конфликт с мыслью Мэтра.

Но крышки, надетой на них сверху после смерти Фрейда, было достаточно для того, чтобы ни малейший дымок не просочился, многое говорит о сдержанности, на которую Фрейд в своём пессимизме сознательно обрек свою речь, на поражение во имя спасения.

Отметим лишь, что упомянутые здесь женщины обращались — такова их склонность в этом дискурсе — уже не к бессознательному, а к голосу тела, как будто не из бессознательного тело обретает голос. Любопытно отметить сохранённую в аналитическом дискурсе несоразмерность эффектов влиятельности сих женщин с легковесностью решений, посредством которых производится этот эффект. 

Цветы меня конечно трогают, тем боле цветы риторики, посредством коих Карен, Элен, — кто бы там ни был, я уже и позабыл, поскольку не люблю заново открывать свои семинары, — посредством коих Хорни или Дойч примеряет очаровательный напальчник, служащий своего рода мешочком с водой для букетика на корсаже, с которым приходят на dating, чего, кажется, от неё и ожидают отношения, пусть лишь только в виде изречённого.

Для Джонса пристрастность женщин к службе (см. последнюю строку перед последним интервалом) квалифицирует их как дейтеро-фаллических, sic, другими словами, он утверждает прямо противоположное Фрейду, а именно, что женщины не имеют ничего общего с фаллосом, при этом, казалось бы, он говорит то же самое, а именно, что они проходят через кастрацию. Несомненно, в подобном мастерском ходе Фрейд признал, что для того самого серважного низкопоклонства, которого следует ожидать от биографа, у него точно есть свой человек. 

Я добавил бы, что логическая тонкость не исключает умственной отсталости, которая, как продемонстрировала одна женщина из моей школы, явствует из изречения родителей, а не от врожденного тупоумия. Именно с этих пор Джонс стал лучшим из гоев, поскольку в отношениях с евреями Фрейд не был уверен ни в чём. 

Но я отступаю немного, дабы вернуться к тем временам, когда я разжёвывал это всё, но для кого же? 

Из того, что «не существует сексуальных отношений» [il n’y a pas de rapport sexuel], не следует, что нет стремления [qu’il n’y30 ait pas] к отношениям с полом. Именно сие и предъявляет кастрация, ни больше, ни меньше: то бишь, что эти отношения с полом не различались бы для каждой половинки в силу самого факта, что они их и разделяют. 

Я подчеркиваю. Я не сказал: они разделяются сообразно органу — та пелена, за которой Карен, Элен, упокой Господь их души, если этого ещё не сталось, сбились с пути. Ибо важно не то, что всё начинается с легких раздражений, которые милые маленькие девочки испытывают в той половинке своего тела, которая должна быть отдана верховному Я [moi-haut], а то, что эта половинка входит в него как императрица, поспешно [en emperesse], так что она появляется только в качестве верховного означающего [signifiant-m’être] сего предприятия отношений с полом. Всё это явствует (тут Фрейд действительно прав) из фаллической функции, ведь это поистине уникальный кожный придаток, действующий как восполнение, где она, эта функция, организует себя и отыскивает organon, пересмотром которого я здесь и занят. 

Я делаю это, так сказать, чтобы отличиться — у Фрейда не было ориентиров в отношении женщин, что, кстати, и позволило ему продвинуться столь далеко, выслушивая истеричек, которые «играют мужчин» — отличиться, повторюсь, от Фрейда, ведь я не буду обязывать женщин мерить аршином31 переобувания кастрации [d’auner au chaussoir] ту очаровательную оболочку [gaine]32, которую они не возвышают до уровня означающего, даже если эта переобувка, с другой стороны, помогает не только означающему, но и наслаждению [pied]. 

Будучи, конечно [c’est sûr], готовыми при случае влезть в эту обувку [chaussure], подогнанную под их ножки [pied], les femmes, женщины с определённым артиклем (да простят они меня за сие обобщение, от которого я ниже откажусь, но мужчины туговаты на ухо, сталкиваясь с этим вопросом), женщины, замечу-ка я, пользуются этим. Тут можно было бы порекомендовать им воспользоваться рожком для обуви [chausse-pied], как следует из вышесказанного, но то, что они могут обойтись и без него, должно быть предусмотрено не только лишь Организацией за Женские Права, очень актуальной ныне, но и исходя из предположения отсутствия сексуальных отношений, о чем та самая актуальность свидетельствует, хотя, боюсь, лишь преходящим образом. 

В этом отношении фрейдовские измышления относительно Эдипова комплекса, согласно которым женщина как рыба в воде обходится с кастрацией, поскольку кастрация является для неё отправной точкой (Фрейд dixit), болезненно противопоставляются факту полной опустошённости женщины, чем для большинства из них выступают отношения с матерью, от которой она, похоже, ожидает большей поддержки её существования как женщины, чем от отца, — в этой опустошённости то, что не клеится в отношениях с ним, является вторичным. 

Вот тут-то я раскрываю свои карты, чтобы с помощью кванторов показать, как другая половинка, половинка субъекта, производится из функции путём удовлетворения её условиям, то есть, чтобы завершить её для всех аргументов.

Заявляя о себе в качестве так называемой женщины, субъект задаётся двумя модусами. Вот они:

Такой способ записи обычно не используется в математике. Отрицание [nier], поскольку черта над квантором обозначает именно это, отрицания, что существует один, здесь не происходит, ведь длявсех [pourtout] недлявсешничает [pourpastoute].

Однако именно здесь и вверяет себя смысл изречения, исходя из того, что, спрягая nyania, производящий шум соединенных вместе полов, оно восполняет то, что между ними не было [nyait pas] никаких отношений.Но не следует это понимать в том смысле, как если бы мы свели наши кванторы к их аристотелевскому прочтению, приравнивающему один-не-существует [nexistun] к ни-одной-нет [nulnest]33 его всеобщего отрицания, принуждающему вновь вернуть μή πάντες, невсё [le pastout] (которое Аристотель, тем не менее, смог сформулировать), чтобы свидетельствовать о существовании субъекта, изрекающего решительное нет фаллической функции, то бишь предполагая его из противоположности так называемых двух исключительных представителей.

Смысл изречения, который записывается этими кванторами, расположен не здесь.

А он таков: чтобы представить себя в качестве так называемой женской половинки, субъект определяет себя, исходя из того, что, не существуя, вследствие подвешенной фаллической функции, всё может тем не менее быть изречено, даже и без особой на то причины. Но это всё вне универсума, которое без обиняков прочитывается из квантора как невсё. 

Субъект в половинке, где он определяется кванторами с отрицанием, появляется, ибо ничто из существующего не создает предел функции, и ничто в поле этой универсальности не может быть таким образом гарантировано. Выходит, учреждая себя в этой половинке, они, «женщины», опять-таки, не являются патутками [pastoutes]34, с вытекающим отсюда следствием, что ни одна из них также не является всей [toute]. 

Я мог бы здесь, развивая запись, созданную мной посредством гиперболической функции психоза Шребера, продемонстрировать сардоническую составляющую эффекта порыва-к-женственности, которую можно описать с помощью первого квантора: уточнив, что именно от беспричинного вторжения некоего Отца на него обрушивается эффект, ощущаемый им в качестве принуждения, из поля Другого, поля, мыслимого как наиболее чуждое во всех смыслах. 

Но если довести эту функцию до степени логического предела, это собьет нас с толку. Я уже сумел соизмерить, сколько труда потребовалось одной доброй душе применить её к Гёльдерлину35: безуспешно, поверьте. 

Насколько проще, даже приятнее, пообещать ввести другой квантор «границ»36 в единственном числе, чтобы она придала логическую силу невсему, заселяя его, исходя из места, где наслаждение, обнаруженное женственностью, отступает, и даже чтобы эта женственность наспех обручилась с тем, что создает томированного мужчину… 

Ибо эта «граница», высказываемая здесь исходя из логики, на самом деле является тем же самым, в чем находит прибежище образ, рисуемый Овидием, изображающим Тиресия в мифе. Сказать: женщина не вся — на это указывает миф — значит сказать, что она единственная, чьё наслаждение превосходит то, что достигается соитием.  

Вот ещё почему она единственная, кто хочет, чтобы её признали на другой стороне:  уж это-то мы знаем слишком хорошо. 

Но здесь же узнается то, что и следует познать, а именно: если удовлетворить требование любви, то наслаждение, которое женщине свойственно, разделяет её, делая её партнером собственного одиночества [solitude], в то время как союз топчется на пороге [seuil]. 

Ведь что может мужчина признать наилучшей службой для женщины, которой он хочет насладиться, чем дать ей это её собственное наслаждение, не делающее её всей для него: то бишь возродить его в ней.

То, что называется полом (даже вторым, хотя это и глупость), на самом деле является, находя поддержку невсяшности, тем Eτερος, который не может исчерпаться универсумом. 

Допустим, гетеросексуал по определению — тот, кто любит женщин, независимо от своего пола. Так будет понятнее.

Я сказал: любит, а не: обещан [promis] им, женщинам, отношениями, которых не существует. Это то самое, что подразумевает ненасытность любви, объяснение которой заключено в этой предпосылке [prémisse]. 

То, что потребовался аналитический дискурс, дабы сие стремилось оказаться высказанным, неплохо демонстрирует, что не во всяком дискурсе изречение оказывается вне-существующим. Этот вопрос успел набить оскомину на протяжении столетий, когда речь шла об интуиции субъекта, который был способен это заметить, и даже над этим грубо насмехаться, но при этом не переставая воспринимать его всерьёз.

Именно с логики Eτερος нужно начать, примечательно, что диалог Парменид вскрывает эту логику, начиная с несовместимости Одного и Бытия. Но как прокомментировать этот текст перед семью сотнями людей37?

Остается жизненное поприще, всегда открытое экивокальности означающего: Eτερος отклоняется в сторону Eτερα, эфиризируется [s’éthérise], или даже гетераизируется [s’hétaïrise]38… 

Делая их [d’eux] из двоицы [du deux], к чему, как кажется, подталкивает это невсё, можно впасть в заблуждение, но повторение, в сущности своей трансфинитное, показывает, что речь идет о недостижимом, исходя из которого являет себя редукция, в чем нас убеждает понятие перечислимости. 

Именно здесь имеет место осаждение [s’emble], я имею в виду: происходит засеивание [s’emblave] подобного [semblable], чью экивокальность я попытался распутать, извлекая её из хоммосексуированности, то есть на основе того, кого до сих пор называли человеком, хоммо в сокращенном виде, который на самом деле есть прообраз ближнего [semblable] (см. мою стадию зеркала). 

Отметим, что именно Eτερος, начиная осаждение с разлада, возводит человека в статус хоммосексуированного. Не с моей помощью, подчеркиваю, а с помощью Фрейда, который возвращает ему этот аппендикс целиком до последней буквы.

И осаждается [s’emble] он лишь из изречения, напор которого оказался достаточным. В первую очередь поражает то, в какой степени человекизречённого смог удовлетвориться всем что приходит в голову из бессознательного, так что, когда я, сказав, что оно «структурировано как язык», допустил возможность того, что не так уж это и тяжело столь много болтать: причиной тому Оно, которое о чём-то судачит, и это всё, на что Оно способно. Меня столь мало понимают, но это и к лучшему, я могу ожидать, что однажды мне выскажут возражения.

Словом, мы отплываем от фаллического островка туда, где отрезаем [retranche] себя самим этим местом, в котором мы находим укрытие [retranche]. 

Получается, история складывается из флотских манёвров, где корабли исполняют свой балет, исходя из ограниченного числа фигур. 

Интересно, что женщины не гнушаются занимать своё место в ряду этих чинов: именно по этой причине танец есть искусство, которое процветает, когда дискурсы занимают своё боевое положение, подхватывая там шаг тех [pas ceux], кто обладает кое-чем для подходящего означающего, отрицая их. 

Но когда патутка или патут [le pastoute] вдруг говорят, что не узнают себя в них, она или он сообщают не что иное как то, что они нашли там то, что я им приподнёс, а именно: 

четырехножник истины и кажимости, наслаждения и того, что в нём есть прибавочного —, от него они отталкиваются в своём движении, отказываясь от того, от чего отгораживаются,

и двунога, чьё расхождение указывает на аб-санс отношений, 

затем и треножник, который восстанавливается после возвращения возвышенного фаллоса, направляющего человека к его истинному ложу, на пути к которому он чуть его не потерял. 

«Ты удовлетворил меня, маленький том39 [petithomme]. Ты понял то, что нужно было понять, что нужно было оступиться. Продолжай [vas]40, в двойном безумном кружении изречённого [d`etourdit] нет избытка, когда оно вернулось к тебе посреди дня в полу-изречённом. Благодаря руке, которая протянется тебе в ответ, когда ты позовёшь Антигону, той самой руке, которая может тебя растерзать, воспользовавшись тем, что я заимствовал у сфинкса, сказав о моей невсяшности, ты даже сумеешь стать равным Тиресию к вечеру и, подобно ему, сыграв Другого, разгадать то, что я тебе сказал». 

Это и есть Сверх-Я-половинка [surmoitié], которая с такой же легкостью сверх-Я-половинится [se surmoite] как универсальное сознание. 

Изречённое ими может завершаться, опровергаться, демонстрироваться, разрешаться — только лишь на основании того, что вытекает из вне-существования путей их изречения. 

Откуда бы ещё аналитик, как не из другого источника, как не из Другого, Другого моего графа, означенного как S от перечеркнутого A: невсяшность, откуда бы он стал возражать тому, что изобилует логическими зигзагами, в которых как раз и сбивается с пути отношение к полу, где он стремится, чтобы эти пути привели его к другой половинке? 

Где женщина прислуживает мужчине только для того, чтобы он перестал любить другую; не преуспеть в этом деле будет, конечно, означать настроить его против себя, а преуспеть — значит упустить его, 

— где даже самый неумёха воображает, что, имея вместо одной двух, он сделает её всей, 

— где женщина среди простого люда должна оставаться буржуазкой, хотя в остальном мужчина хочет, чтобы она ничего не знала: 

как бы иначе он сумел найти своё место в этих её любезностях — ведь есть и другие — кроме как в логике, которая здесь себя являет, и из которой я пытаюсь его вырвать? 

Я с немалым удовольствием отметил, что Аристотель оступается именно здесь, как ни парадоксально при этом снабжая нас терминами, которые я, подхватывая, вывожу из любовных утех [déduit]. Однако разве не выгодно было бы ему перенаправить свой Мир невсешности в сторону отрицания универсального? Существование, вместе с тем, уже не чахло бы из-за частного, и для его господина Александра это предостережение могло бы сослужить хорошую службу: если бы от аб-санса как-не-одного [comme-pas-un], посредством коего универсум сам бы себя отрицал, имело бы место исчезновение невсешности, которая вне-существует, то он бы посмеялся, что и стало бы первым делом изречения, над своим проектом «худшей» универсальной империи [empirer]. 

Таким образом, не-столь-уж-безумному философу пацифисту [passifou] удалось бы лучше обойтись с мелодией полу-изречённого, если бы он это делал добросовестно. Так поступая, он бы поддержал речь истины: как безумец он знает, что сие вполне осуществимо, при условии, что он не станет накладывать шов (Sutor…)41 на другие подошвы, кроме одной лишь своей [semellité].

1. https://www.youtube.com/watch?v=Gc7dJsIUSxA (прим. пер.)

2. Christian Fierens, Lecture de l’étourdit, L’Harmattan, 2002 (прим. пер.)

3. https://psychaanalyse.com/pdf/MYTHE_LECTURE_DES_FORMULES_DE_LA_SEXUATION_PRESENTATION.pdf (прим. пер.)

4. Ou pire (прим. пер.)

5. Qu`on dise (итал. condire), dire, dit.
Изрекай остается забытым за тем, что изрекается в том, что слышится. Мы долго думали, как перевести это странное подлежащее кондиз, написанное Лаканом в виде глагола в форме субжонктива. Указание на Италию заставляет думать о condire – приправлять (ит.), где язык получает связь со вкусовыми рецепторами. На одной из встреч семинара о Синтоме 18 ноября 1975 года Лакан говорит об экивоках и их связи со вкусовой составляющей языка, переходя от condiment – приправа (фр.) к qu’on dit ment – изречённое лжёт (фр.). Нет ничего удивительного, что Летурди – буквально сочащийся экивоками текст – начинается с такой языковой приправы.
В итоге мы остановились на форме императива, чтобы подчеркнуть присутствие субъекта, свойственного для французского субжонктива, подвешивающего высказывание в модальности неопределенности. Кажется, что оппозиция изречение/изречённое [dire/dit] повторяет знакомое нам различие между актом высказывания [énonciation] и его содержанием [énoncé], где первое, имеющее отношение к бессознательному желанию, тоже стремится забываться. Здесь Лакан развивает эту оппозицию, вводя в нее вопрос существования, т.к. изречение вне-существует [ex-siste] по отношению к изречённому. (прим. пер.)

6. здесь можно вспомнить проблему прописки брадобрея (прим. пер.)

7. s’hommologue, хоммологизация.
Это пример лакановского словослияния homologie + homme. Глагол хоммологизируется можно прочитать как утверждается, изрекается — в отношении места уникального исключения, вне-существующего по отношению к обоим полам — то, что станет обязательным для всех, поскольку homme — это и мужчина, и женщина, то бишь человек. Словослияние позволяет заметить эту двусмысленность, универсальное для обоих полов утверждается через общее для них вне-существование. Не стоит ассоциировать это высказывание только с мужской формулой. Уже здесь Лакан вводит логику двух невсех. (прим. пер.)

8. Verborgenheit c немецкого — скрытость, потаённость (прим. пер.)

9.

10. Рассел: «Чистая математика — это такой предмет, где мы не знаем, о чём мы говорим, и не знаем, истинно ли то, о чём мы говорим.» (прим. пер.)

11. Философ вписывается (в том смысле как мы говорим об окружности) в дискурс господина. Он играет в нём роль безумца (глупца). Это не значит, что то, что он говорит, глупо; наоборот, оно даже более чем полезно. Почитайте Шекспира.
Это также не значит, имейте это в виду, что он знает, о чём говорит. У придворного безумца (шута) есть роль: быть носителем-места истины. Он может таким образом сыграть себя в этой роли в качестве языка, в качестве бессознательного. Пусть он и в бессознательном, это вторично, главное, чтобы он сохранял эту роль. 
Таким образом, Гегель, говоря о математическом языке так же как и Бертран Рассел, не в меньшей мере упускает суть: он, Бертран Рассел, располагается в дискурсе науки. 
Кожев, которого я считаю своим учителем, потому что он посвятил меня в Гегеля, питал такое же пристрастие в отношении математики, но, следует сказать, что это было во времена Рассела. Он философствовал только от имени университетского дискурса, в котором условно утвердился, хорошо при этом понимая, что его знания функционируют там только как кажимость, соответственным образом с этим обходясь. Демонстрировал это он всеми возможными способами, предоставляя свои записи на суд тех, кто сумеет извлечь из них какую-то пользу, посмертно выставляя на смех сию затею.
Это его собственное презрение, подкрепляемое первоначальной речью, к которому он впоследствии вернулся, можно сформулировать так: высокопоставленный (государственный) службовець знает, как обращаться с шутами, а равно и с остальными, то бишь, как с подданными суверена.

12. Рабле: «Наука без совести — только погибель для души.» (прим. пер.)

13. Salle de garde, больничная дежурка. Также это место известно как помещение для дежурных врачей. Во Франции больничная дежурка представляет собой закрытое помещение в больнице, где собираются дежурные врачи, отсюда и такое название. В основном же эти комнаты используются интернами и практикантами, а также  их гостями для приёма пищи и отдыха. В образном смысле, дежурная комната означает настроение и ритуалы, царящие в этом месте. Своё начало сие место берет в домах милосердия XI века, а также отсылает к обычаям и традициям братств и гильдий подмастерьев и застольным ритуалам франкмасонства. Легко предположить, что и сам Лакан, будучи студентом и интерном психиатрических институций, был хорошо осведомлён о подобных местах, которые для него в тексте отсылают к образованию будущего работника сферы психических наук. Больничная дежурка, которая, по его мнению, прекрасно воспроизводится даже во фрейдовских по своей букве институциях, служит цели оберегать место исключения, то есть, стоять на страже дискурса господина. (прим. пер.)

14. устаревшее французское слово, обозначающее молодую парижскую швею или же простушку (прим. пер.)

15. nya, nia, le nyania,  женское и мужское отрицание.
Nia  — это простая форма прошедшего времени глагола nier, отрицать. В данном случае это отсылает к  мужской форме отрицания, или же способу обойтись с кастрацией. Nia имеет отношение к прошлому в том смысле, что некое место вне-существования способно было отвергнуть универсальное, тем самым утвердив его в настоящем (о чём нам как раз и сообщает фрейдовский миф об Отце первобытной орды). Nia является экивовком в той мере, в какой за ним появляется неотличимое на уровне речи, но улавливаемое на уровне буквы nya, женское отрицание. Это отрицание идёт дальше в своём утверждении: теперь нет никакого универсального, ибо отсутствует одно исключительное место вне-существования. Словослияние le nyania своей экивокальностью восполняет собой сексуальные отношения, отношения между мужчиной и женщиной. (прим. пер.)

16. l’habiter (прим. пер.)

17. в пору задуматься о связи с марксовским вос-производством рабочей силы (прим. пер.)

18. origyne, женский исток.
Gyne с греческого — женщина, gynaikeia — специальное место в древнегреческом доме, отведённое для женщины. Гинекей сообщался с мужской залой посредством особой двери и состоял обычно из спальни для супругов, комнаты, где помещались дочери, и комнат, где работала женская прислуга. Позади гинекея нередко был расположен небольшой сад. (прим. пер.)

19. На этом моменте завершается то, что параллельно получит название памятная речь в госпитале Анри-Руссель.

20. Аристотель: «Исключение подтверждает правило.» (прим. пер.)

21. con на французском также означает женский половой орган (прим. пер.)

22. Frayage, торить.
Одно из частоупотребимых понятий Лакана, с помощью которого он переводит фрейдовское  Bahnung из Наброска одной психологии.  Ещё одно значение frayer, помимо торить — нереститься, в связи с чем можно вспомнить пассаж из По ту сторону принципа удовольствия, где рыбы пытаются повторить пути, уже пройденные их предшественниками, чтобы вернуться к прежним местам для нереста. (прим. пер.)

23. сожаление (прим. пер.)

24. happer (прим. пер.)

25. Satyricon — об орфографии этого написания см. XVII семинар стр. 101 русского издания. Лакан упрекает Феллини за то, что последний использует греческий вариант названия через y, хотя здесь сам делает то же самое. (прим. пер.)

26. bêtise имеет несколько значений, помимо глупости: faire la bête à deux dos означает иметь сексуальные отношения; faire la bêtise — забеременеть за рамками брака (прим. пер.)

27. расписываясь в собственной переводческой беспомощности, мы предоставим на суд читателя самому разгадать оригинал сего придуманного Лаканом слова (прим. пер.)

28. неологизм Лакана. происходит от французского servage — зависимость, рабство и латинского cervix — шея. состояние раба и его покорность зависят от верёвки, накинутой на его шею, которая привязывает его к своему господину (прим. пер.)

29. 1 туаз = 1,949036 метра

30. не будем забывать, что здесь также прочитывается глагол отрицать [nia] в его женском варианте [nya] (прим. пер.)

31. aune (аршин) и un — это то, что, согласно комментарию Миллера (семинар 20 ноября 1991 года), вводит фаллическую норму с мужской стороны. chaussoir (старофранцузское слово, отсылающее к производству обуви) в данном контексте означает попытку совладать с наслаждением, с кастрацией (прим. пер.)

32. это также и влагалище (прим. пер.)

33. Лакан использует 2 разных глагола, в соответствие Ǝ он ставит exister (существовать) а в соответствие Ɐ — être (быть). Об этом Вапперо говорит в своей статье «Чтение формул сексуации» с помощью следующих формул:
(Ǝx¬Ф(x)↔¬ⱯxФ(x))
(ⱯxФ(x)↔¬Ǝx¬Ф(x)) (прим. пер.)

34. французское pastoute переводится нами в зависимости от контекста, либо в качестве логического термина (невесь/невся, невсяшность), либо в качестве подлежащего субъекта (патутка, патут), как тут (прим. пер.)

35. Жак Лапланш «Гёльдерлин и вопрос отца». (прим. пер.)

36. confi ns во французском языке существует лишь во множественном числе, поэтому дальнейшее рассуждение о единственном числе нужно понимать как противопоставление (прим. пер.)

37. согласно мысли Фьеранса, данная фраза про семь сотен людей отсылает к семи диалогам Платона, написанным в ответ на критику платонизма и теории идей со стороны его ученика Аристотеля. Это произошло после возвращения Платона со своей второй поездки на Сицилию — по возвращению, в родной Академии его ждало открытое восстание, организованное Аристотелем (прим. пер.)

38. гетера — с греческого языка публичная женщина высшего уровня (прим. пер.)

39. неологизм Лакана petithomme мы решили переложить на русский язык в виде маленького тома — вдохновившись стихотворением Дмитрия Герчикова дневник тома рэддла. Не будем забывать, что Том Рэддл также нёс на себе клеймо расщепления — будущий темный лорд Волан-де-Морт разделил свою душу на 7 частей (прим. пер.)

40. это настолько важная и легко упускаемая словесная игра лакановского стиля, что редактор Autres Ecrits упустил её, исправив vas на va. В первую очередь, она указывает на стёртого субъекта изречения: это и обращение сфинкса, императив 2 лица vas, продолжай, но это и старофранцузское je vas, я продолжаю, где субъект также исчезает на уровне грамматики (прим. пер.)

41. ne sutor supra crepidam, cапожник, знай свои колодки — латинская поговорка, согласно Плинию, это изречение художника Апеллеса, сказанное им в адрес сапожника, критиковавшего его картину (прим. пер.)